Четвертого мая 1945 года война была фактически окончена. Знамя над Рейхстагом водружено, немцы сдавались толпами. А в печально знаменитом концлагере «Маутхаузен», в Австрии, «фабрика смерти» продолжала действовать. Там оказался житель Тульской области Михаил Придонович Придонов.
Во время вечерней поверки эсэсовский офицер ткнул пальцем в полумёртвого от истощения узника в полосатой робе с красным треугольником и буквой R («русский») на груди. Капо (старший по блоку) записал номер заключённого. Это означало, что наутро несчастного ждёт удар пистолетом в висок (чтобы не тратить ценный патрон) и загрузка в печь крематория, даже если ему не повезёт и он ещё будет жив.
Человек, которого так, между делом, обрекли на смерть в печи уже после Победы, сидит перед нами в лектории музея «Куликово поле». Ему 95 лет, но он отлично помнит всё, вплоть до номеров воинских частей и точных дат каждого из описываемых событий, да к тому же сыплет шутками.
Монолог Михаила Придонова записал коррепондент «АиФ в Туле».
Марш в плен
Моя армейская служба началась с 1939 года. Тогда студентов-первокурсников призывали, и я сам отправился в военкомат. Вскоре началась Финская война, мы все просились туда добровольцами, но нам отвечали: «Сидите. Если надо, пошлют и не спросят». Финская война была очень кровопролитна, но, на наше счастье, она завершилась довольно быстро.
Сейчас многие говорят, что Отечественная война началась неожиданно. Согласен, что нападение было вероломным, но не неожиданным. Даже командир нашей роты обсуждал эту тему со мной, командиром отделения, посылая меня на курсы младших лейтенантов. Послать-то меня послали, а вернуться не получилось, потому что я попал на курсы всего за двадцать дней до начала войны...
Курсы находились при 7-м полку связи Одесского военного округа. Со второго дня войны я уже работал радистом и принимал радиограммы, в том числе и подписанные Сталиным. Радиостанция была стационарная, установленная в доме. И в этом доме вместе с нами сидели два мальчика из НКВД: чтобы чего не случилось.
Мы ещё не завершили обучение, но служили второй год и были достаточно опытными солдатами. И 16 июля 1941 года мне зачитали приказ о присвоении звания младшего лейтенанта. 20 июля я был уже в городе Днепродзержинске и получил свою должность, хотя эта должность была пустая. Командовать мне было некем и нечем. Потом стали появляться люди, винтовки. Винтовки у кого-то работали, а у кого-то и заедали - были списанные.
Я получил радиостанцию РСБФ (радиостанция скоростного бомбардировщика фронтовая). По тем временам это была очень мощная радиостанция, но работать на ней было некому, людей не успели обучить. Когда мы уже были в окружении, ко мне прибежал полковой комиссар: «Пошли радиограмму». Но куда? Кому? Я не получил схемы связи, а без схемы связи посылать - всё равно что «на деревню дедушке».
Позднее, уже в Туле, я познакомился с Людочкой, журналисткой из Днепродзержинска, которая собирала материалы по истории нашей дивизии. Она показала мне копии документов того времени, и оказалось, что начальник связи 6-й армии, к которой мы относились, был расстрелян за то, что не обеспечил части схемами связи. Итак, я не принял и не передал ни одной радиограммы, хотя был отличным радистом.
6 августа по тревоге меня и ещё нескольких командиров стрелкового батальона вызывают в штаб дивизии. Командир дивизии полковник Калинин показал на карте, где прорвались немецкие танки, усиленные десантом. Наша задача - поехать туда на машинах и уничтожить как можно больше танков. Я - офицер связи на мотоцикле. Легко сказать: уничтожить танки. А чем я буду их уничтожать? Матюками? У нас были винтовки Мосина - и больше ничего. Даже пулемета не было. Бутылки с горючей смесью тогда ещё только изобретали.
Что я буду рассказывать нехорошие истории? Однако приходится. При выходе из окружения комиссар приказал мне быть его телохранителем. Около него собралось ещё 22 офицера: капитаны, майоры, подполковники - штабные работники. Ночью остановились в каком-то селе. Он говорит: «Здесь разойдёмся по домам и будем побираться». Поесть ведь что-то надо. В 12 собираемся. В 12 собрались все, кроме него. А он как-то вышел из окружения без нас.
Дальше шли 20 офицеров из штаба - все очень умные и грамотные, кроме меня, двадцатилетнего мальчишки. Они так галдели, что проезжающие немцы их заметили. Короче говоря, их перебили, а кого не перебили - забрали в плен.
Мы остались втроём. Из окружения выходили без малого месяц. Дошли уже до линии фронта и хотели её ночью переходить. 17 октября 1941 года мы пошли, а наутро немцы двинулись и заняли деревню, которая ещё вчера была нейтральной. Мы были переодеты в гражданскую одежду, так что руки поднимать не пришлось. Немцы вывели стариков и спросили, знают ли они нас. Те отвечали, что не знают. Кто меня признает с моей кавказской рожей? Значит, марш в плен.
Концлагерная солома
Бежали мы с Сережкой Багдасаровым, о котором я пишу в своей книге. Он был электрик, у него были кошки, он ходил по всей территории лагеря и лазил по столбам. А я был писарем, так что мы пользовались некоторой свободой передвижения. И вот однажды мы прошли поверку и, пока ворота закрывались, мы проскочили. За воротами у нас было заготовлено место, в котором можно спрятаться. Когда стемнело, мы оттуда вылезли. Надо было преодолеть ещё одну проволоку, и там я зацепился. Немец проходит, светит фонарём, но свет бьёт в глаза и меня не видно. Короче, убежали и убежали.
Ребята пошли, заведомо зная, что идут на смерть. На колючую проволоку ложился один человек, с тем чтобы другой по нему прошёл
Карпаты, апрель. Мы спрятались, но какой-то крестьянин нас увидел и «накапал». Привели полицейских с винтовками: «Руки вверх». Забрали. На следующий день нас посадили на подводу, заковали руки - впервые в жизни я носил эти самые кандалы. И привезли обратно в лагерь. Там сидели немецкие солдаты и стоял приёмник. Потом был штрафной лагерь - большой барак, выстеленный соломой. Нас там было человек 20 ребят. Я скрывал то, что моя мама немка. Знал, что ничего хорошего это мне не сулит. По-немецки я немножко кумекал. И вот в один прекрасный день дверь камеры открывается, капитан спрашивает: «Ты кто по национальности?» Я говорю: «Армянин». - «Но у тебя же мать немка. Одно твоё слово, и ты мог бы быть немецким офицером». Я стал перед ним смирно, щёлкнул каблуками своих деревянных сабо и говорю: «Благодарю вас, капитан, но я советский офицер». Я очень горжусь тем, что смог это сказать в лицо врагу. А он: «Ферфлюхтер (немец - ред.) большевик! В камеру, а потом - в концлагерь».
Ну привели нас в концлагерь. А на воротах Маутхаузена не зря красовалась надпись из Дантова ада: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».
Товарищ мой Серёжка, как я уже говорил, был инженер-электрик. А я окончил школу, поступил в институт, прошёл некоторые его коридоры и отправился в армию. Так что профессии у меня не было никакой. Серёжка предложил мне назваться монтёром: «Я рядом буду, помогу тебе» Ну я и сказал: «Монтёр».
Мне страшно повезло, потому что по-немецки монтёр, оказывается, не электрик, а слесарь-монтажник. Ко мне подошёл немец со значком НСДАП: штанген-циркуль знаешь? Я не знал. Он мне раскрывает штанген-циркуль: «Сколько здесь?» Наверное, мама за меня молилась, потому что я определил правильный размер.
Мы обрабатывали трубу торпедного аппарата. Труба эта состояла из четырёх колен. На неё надо было привинтить чугунную дверцу на 16 болтах. Одну гаечку закрутили, а остальные не подходят. Наши же ребята всё делали! Я говорю фрицу: «Я сделаю». Он отвечает: «Хорошо, я ухожу, а ты делай, что хочешь». Я взял болты, резьбу напильником - долой. Все эти шестнадцать болтов пристукнули, забрызгали краской - и всё в порядке. Гут? Гут. Но, если бы меня поймали за это дело, меня бы тоже протёрли напильником и голову оторвали.
Списали на сожжение
В Маутхаузене был такой 20-й блок. Это был лагерь в лагере, огороженный каменной стеной. Ещё до того, как меня привезли в этот концлагерь, там произошёл коллективный побег. Бежали 600 человек, из них в живых осталось шесть или восемь. Ребята пошли, заведомо зная, что идут на смерть. На колючую проволоку ложился один человек, с тем чтобы другой по нему прошёл. В основном это были офицеры и политработники, уже приговорённые к смерти.
4 мая 1945 года. Вечерняя поверка. Нас построили, проходит эсэсовец, начальник этого блока, и капо - старший по блоку. А я доходяга был страшный, еле ходил. Эсэсовец говорит: «Запиши номер этого».
Утром меня с другими такими же построили отдельно, отдельно раздали «каву» (так называемый кофе). Это означало, что нас поведут в печку. А мы уже слышим где-то в горах стрельбу, американцы подходят. Но самое обидное было другое. Самое обидное, что в субботу нам дали бы кусочек кровяной колбасы. Вот этой колбасы пожрать бы, а потом пускай в печку.
Нам привезли канистры с баландой. Для того чтобы отвезти эти канистры пустые на кухню, всегда была драка между ребятами. Пустой бачок отнести легко, а там, на кухне, чем-нибудь разживёшься. И вот удивительная солидарность. Совершенно незнакомые люди нам говорят: «Ребята, хватай бачки, убирайтесь отсюда и не возвращайтесь». Мы убежали, спрятались, и в это время на территорию въезжает американский танк.
Этот американский танк мы весь ощупали и исцеловали. Из него вылез какой-то афроамериканец, в карманах у него шоколадки, жвачки, сигареты… Всё это он пораздавал. Затем танк уехал, а мы остались. Немцы бежали.
Когда я вернулся в 1946 году домой и зашёл в мою комнату, то увидел, что мама там всё сохранила в неприкосновенности. Наверное, она очень сильно молилась за нас, потому что все мужчины нашей семьи участвовали в войне и все вернулись живыми.
Раны тульского «Самовара». Ветеран о ГТО, гаджетах и мудрых крестьянах 
Мы город не сдали. Тульский ветеран о Ельцине, льготах и медицине 
Откуда родом олигархи? О чём в бане размышляет 90-летняя тулячка 
«Жена не знает, когда я вернусь». Ветеран спецназа о героях нашего времени