Виктор Иванович Березин – человек удивительной судьбы. По его словам, в детстве так был напуган немецкими самолетами, что при звуке любого авиационного мотора бросался убегать в укрытие. И тем не менее его призванием стали самолеты. Окончил авиационное училище, долгое время служил в армии. События военного времени помнит, словно все было вчера.
Скорее непонятно, чем страшно
Сергей Гусев, «АиФ в Туле»: Виктор Иванович, вам уже скоро 90 лет. Чем живете сейчас? Что радует или волнует?
Виктор Иванович Березин: Сейчас мы, ветераны, нарасхват. Один раз в году такое бывает, под День Победы. Из библиотеки только что звонили, приглашали на встречу. Вчера был в колледже Привокзального района. С удовольствием меня слушали. Полный был зал, огромный.
Удивило то, что вчера после моего выступления все встали и начали хлопать.
– Часто такое случается?
– Нечасто. Но вот вчера получилось именно так. Видите, сзади вас открытка на столе: «Помним, чтим, гордимся». Это в прошлом году в связи с коронавирусом не было особых торжеств. Вдруг звонок. Березин Виктор Иванович? Говорю: да. Приезжайте, пожалуйста, на Московский вокзал. Оказалось, там был Поезд победы, и меня пригласили. Эта открытка как раз оттуда.
– Что вспоминается сейчас о войне?
– Когда она началась, мне было всего семь лет. Мама разбудила ночью: Виктор, вставай, война. Мы жили в Литве, двенадцать километров до Восточной Пруссии. Смотрю в окно – что-то искрит, бабахает. Решил, что, наверное, гроза. Так же, как и при грозе зарево, гром гремит. Отец с недели две уже пропадал в части. Вот, говорят, не знали, когда война будет. Знали все, что вот-вот начнется. Днями ошиблись. Отец на машине приехал с солдатами, погрузил наши вещички, отправил на вокзал. И нам сказал собираться. После чего опять убежал, мы даже не успели с ним попрощаться. Увидели его только когда он пришел в отпуск после ранения.
– День был теплый, говорят.
– Очень теплый. Жарко. Поэтому мама надела на меня коротенькие штанишки. Потом рубашонку какую-то, сумочку мне в руки сунула. Подгоняет, а сама трясется. На руках держит дочку – мою сестру, Свету. Ей около года всего. Выскочили из домов соседские жены офицеров с детьми. Недалеко от нас был маленький лесопильный заводик. Мы встали под его забор, пока машина не придет. Человек пять-шесть. Машины все нет. Женщины говорят: сколько можно ждать, пойдем пешком. Только отошли, как бабахнет из дальнобойной артиллерии по тому месту, где мы стояли. Всем нам там конец был бы там. Идем. Мать, я помню, несет два чемодана, на руках ребенок, и я за юбку держусь. Помню, она один чемодан то бросит, то потом возвращается, его подбирает. А у меня в руках сумка с пшеном была. Сумка развязалась, и пшено сеется на дорогу.
– Машина-то догнала?
– Только остановилась, литовцы наших женщин отпихнули, и сами полезли в кузов. В кабине солдат один всего-навсего и один сопровождающий. Ну что они с этой толпой сделают? И здесь какой-то отряд скакал. Тогда много в армии было конницы. Видят такое дело, остановились. Литовцев этих вон, а наших сажают. Один момент запомнил. Машина поехала, а наша одна женщина была с колясочкой с ребенком. Она сама впрыгнула, а коляска наружу. Кричит: остановите! Шофер не останавливается, ему не до этого. И она на ходу выпрыгнула.
И второй момент. Женщина ползет по кювету, у нее все внутренности вывалились, она их собирает и опять руками назад толкает. А все люди стоят, и смотрят на нее, открыв рот. Каково? И вот таких убитых и раненых я много видел в детстве. Такой момент еще помню. Дед с бабкой, и бычок у них запряженный в телегу. Как долбануло! И ни деда, ни бабки, только бычок, задрав хвост, бежит раненый.
– Было страшно или непонятно?
– Больше для меня было непонятно, чем страшно. Такой пацаненок я был, не воспринимал полностью, что это такое.
– Что потом?
– Приехали мы в какой-то лес, там разгрузились. Много моментов страшных в лесу том видел. Женщины рожают, преждевременные роды. Прямо в кустах. Вот до чего. Потом смотрим: самолет немецкий барражирует на нас. Видит, что гражданские, и из пулемета: дрдрдр! Люди кидаются по сторонам прятаться. Начинают молиться. И потом откуда-то взялся наш истребитель, сбил этот самолет. Летчик спускается на парашюте, а мы все, раскрыв глаза, смотрим что будет дальше. Этого летчика поймали. Вот тогда первого своего немца я увидел. И вот что такое жизнь! Он же только сейчас в нас стрелял, убивал нас. А теперь ползал, хватал наших солдатиков за кирзовые сапоги и умолял: нихт шиссен, нихт шиссен. Я все это видел своими глазами. Сколько раз об этом вспоминаю, всегда слезы подступают.
– Что с немцем стало?
– Поставили к дереву и расстреляли.
– Вы это видели?
– Видел, а как же. Мы все это место окружили, пацаны, лезли смотреть на летчика в летной форме, шлемофоне.
И еще страшный момент. Осколком снаряда как бабахнуло, и мать, как держала на руках сестру, так ее и убило. Это маленькое существо свою маму защитило своим телом. Каково?! В моем сознании было, как будто весь мир в таком аду. Я часто думаю, что самое ценное у нас в жизни. Вот вчера об этом спросил. Ну, там, кто что говорил: любовь, родина, что-то еще.
– А вы что ответили?
– Я сказал: ребята, запомните, самое ценное у каждого из вас – мама. Когда стреляют, все кричат: мама, спаси! А почему мама? Она вас в муках родила, она пеленки стирала, в детский садик, в школу отправляла. И всегда вы были для нее самыми лучшими. Почему говорят: Родина-мать? Только поэтому.
Готовность номер один
– Несмотря на эти переживания, выбрали вы карьеру военного.
– Так случилось, что стал летчиком на фронтовых бомбардировщиках Ил-28, и попал в Германию, в группу оккупационных войск.
– Это во времена кризиса пятидесятых годов? Когда все опять едва не переросло в войну?
– Границы же не было тогда в Берлине между ГДР и ФРГ. Когда началось обострение, я суток пять сидел в самолете, в кабине. По эту сторону американские и английские войска, по эту – мы. Наш военный городок был окружен бронетранспортерами. Лидия Петровна, моя жена, сидела с сыном Сережей на узлах, готовые к отъезду. А я в шлемофоне в кабине. Только на обед поэскадрильно покидали машины. Экипажи все в кабинах. Самолеты заправлены полностью. Бомбовая загрузка полная – три тонны.
– Было ощущение, что вот-вот начнется?
– Всякое думали. Кто-то говорил, что да, кто-то – нет. Я во многих таких точках служил, где могло случиться всякое. В Чехословакии, когда события 1968 года случились, в Польше. Даже в Йемене пять с половиной месяцев в спецкомандировке.
– В Чехословакии же вы дислоцировались где-то за городом?
– Нам было категорически запрещено нарушать покой гражданских людей. Как и сейчас. Все наши войска спали в палатках. А гедееровские по другому действовали. Захватывают военный городок, и говорят командиру воинской части: половина нам, половина вам. Был даже случай: чехословацкий и гедееровский командиры учились в академии в Москве на одном курсе и вместе сидели за партой. Поздоровались, потом немец нарисовал мелом на дороге линию: туда мы не переступаем, сюда вы не переступаете. Стреляем без предупреждения. Вот как было. Те со всеми удобствами в казармах жили, а наши, русские, в палатках.
– О Йемене что вспоминается?
– Вот у меня с Йемена остались кораллы. Было много, раздал в основном. Сейчас только кусочек. Надо было поучить летному мастерству местных летчиков на фронтовых бомбардировщиках Ил-28. Жара там страшная. Думал, концы отдам. Днем можно только часов до десяти на улице находиться. После уже все, сдохнешь нафиг. Вот у нас с утра занятия, потом только в море бултыхешься.
