Ефросинья Ларионова собиралась на работу, когда соседский мальчишка лет пятнадцати, крутившийся поблизости, вдруг заявил: «Когда уйдешь, я твою Нинку съем!» Понимая, что несчастный парень, у которого уже умерли от голода отец и старший брат, не шутит, она стала брать с собой восьмилетнюю дочку.
Это один лишь эпизод из того такого далекого и такого страшного ленинградского блокадного прошлого Нины Суровицкой, в девичестве Ларионовой. Живёт Нина Дмитриевна в Новомосковске. Сохранив в памяти практически всё, рассказывает о блокаде, о том, что пришлось ей пережить, не многословно, но образно, подбирая точные, емкие слова.
«АиФ в Туле» записал монолог Нины Суровицкой.
Я ещё не хочу умирать…
«Помню, как я радовалась, да и мама с папой тоже, когда мы переехали из Смоленщины в Ленинград. Город на Неве! Я хоть и маленькая была, но осознавала, что тут, в огромном городе, у меня будет совсем другая жизнь. А было это перед самой войной. И жизнь, действительно, оказалась совсем другой. Война и с ней эта другая жизнь начались, когда я окончила первый класс. Отец ушёл на фронт, а мы с мамой остались, не жить - выживать.
Жили у Обводного канала и Новокаменного моста. Сначала я не очень-то и боялась. Как многие дети, думала, что Красная армия быстро разобьёт всех врагов, папа вернется, и всё будет по-прежнему. Папа Дмитрий Ларионович, слава Богу, вернулся. Но до этого еще нужно было дожить.
По соседству жила семья: мать, отец, два сына. Сначала умер глава семьи. И женщина так и продолжала спать с ним, с мертвецом, в одной постели. Чтобы продовольственные карточки его как можно дольше сохранить. Потом умер младший сын. А старший, я не помню, как его звали, сказал однажды моей маме, что съест меня, когда она уйдет на работу. Возможно, что и съел бы. Но не успел. Умер. А я умирать не хотела».
Я спасла маму, а она - меня
«Мы перебрались с первого на третий этаж, в ту самую квартиру, где все умерли. Потому что там было хоть немного, но теплее. Но все равно холодно. Однажды мама так умаялась на работе, что заслонку печки-буржуйки закрыла слишком рано. А сама уснула. Дым пошел в комнату. Я не знала, что делать, стала ее тормошить, но она не реагировала – потеряла сознание от угарного газа. Тут я закричала, что было сил, потому что этот газ пах, наверное, смертью. Прибежала на мой крик соседка. Мы маму кое-как вытащили на улицу, на воздух. Если бы мама тогда умерла, мне, конечно, тоже умирать пришлось. Кто бы меня кормил?
Мама работала в столовой какое-то время, а еще она устроилась дворником и это, наверное, тоже во многом определило, жить нам или не жить. Помню, иногда она приносила домой какие-то котлетки, совсем невкусные, уж не знаю, из чего их там делали. Но съедобные. Я была маленькая, слишком уж много мне не требовалось. И было нас всего двое. Люди ели ремни кожаные, клей. Собак съели почти сразу. Потом кошек. Потом стали ловить крыс.
Когда в доме кто-то умирал, приезжали хмурые дядьки-санитары. Они отвозили покойника на Волково кладбище и там сжигали. Еще отвозили на Пискарёвское – хоронить в общих могилах.
Очень радовались весне. Потому что зеленела травка, а ее можно было есть. Лебеду и крапиву, из которой варили щи. Не бог весть какие, а все же витамины. И все же мало кому удалось прожить без цинги. Из самых острых воспоминаний – черная тарелка-громкоговоритель, оповещавшая об авианалете или артобстреле. Все опрометью бросались в подвал. Набивалось по сто и более человек. В подвалах даже кроватки детские, помнится, стояли, мало ли, сколько придётся сидеть.
Однажды немцы сбросили на наш дом не бомбу, а огромный камень. Наверное, это юмор у них такой был фашистский. Камень пробил крышу и застрял на верхнем этаже, немного не долетев до нашей комнаты. До сих пор благодарю Бога, что на наш дом не упала ни одна фугаска.
Однажды немцы сбросили на наш дом не бомбу, а огромный камень.
Когда появилась возможность отправить меня на большую землю через Ладогу, мама наотрез отказалась. В то время как другие просто рвались выехать или вывезти хотя бы детей. Но стали поступать сообщения, что дорогу то и дело бомбят, грузовики вместе с детьми уходят под лед. Мама, я хорошо помню, так и сказала: «Суждено умереть – умрем вместе. Как я буду жить, если ты погибнешь?» Вот такая была дорога. Не для всех именно жизни.
Каждый день вокруг нашего дома ходила и молилась пожилая полячка Пелагея Яковлевна. Может, она и отмолила наш дом от бомб? Так или иначе, но когда блокаду прорвали, - это был настолько яркий, счастливый день, такое царило ликование, что не передать словами. Тут сразу и паек прибавили, а оптимизм сам прибавился. Пережили этот ад, значит, все худшее позади. Нарадовались и стали вспоминать тех, кто не пережил. Не дожили до этого счастья мои девчонки-подружки. Не знаю для кого как из живых еще блокадников, а для меня день ее прорыва навсегда остался праздником. Как и День Победы – со слезами на глазах».
Большая жизнь
Ну а после войны началась та самая большая, светлая, интересная и счастливая жизнь, о которой так мечтала маленькая Нина. Окончив школу, она поступила в Ленинградский стоматологический институт. Уже будучи дипломированным специалистом, напросилась распределиться в Казахстан, в город Павлодар. Тогда там бушевала Целина, но Нину больше волновала не она, а жених Коля, молодой инженер, который её уже поджидал. Там и расписались, а когда родилась дочка Надя, переехали поближе к центру, в городок Сталиногорск, который через два года переименовали в Новомосковск.
Нина Дмитриевна работала в поликлинике, Николай Николаевич возглавлял отдел одного из проектных институтов. Дочки выросли, состоялись, обзавелись надежными семьями. У Нины Дмитриевны две внучки, внук и правнучка. Она благодарна судьбе за всё это, а ещё маме, которая не отправила её через Ладожское озеро на большую землю.
Михаил Малинин о войне, семье и любви к земле 
Спасибо вам, наши родные! Туляки пишут письма своим победителям 
Приёмные внуки: туляки ездят с концертами по домам престарелых 
Не внезапная война. Виктор Березин о детях войны и памяти поколений 
«Бутылочка» по-советски. Учитель о землянках-шалашах и любящем сердце